|
Страница 13 из 21
Операция на сердце
Ах, как мы самонадеянны в молодости! А еще ленивы. Впрочем,
зачем я употребляю множественное число? Не лучше ли все эти упреки обратить к
себе? Мог ли я предположить, что пройдет время - и сотрутся из памяти имена,
фамилии, зыбкими станут лица... Словно держал в руках ожерелье, беспечно играл
им, пока камешки послушно скользили по нитке. Вдруг оборвалась нитка,
рассыпались камни по траве
- и нет больше ожерелья... Пытаюсь восстановить его, ищу бусинки на земле, что-
то находится, но большинство моих драгоценных камешков бесследно кануло... Но я
продолжаю искать, воскрешая в памяти дни, лица, имена... День первый. Московская
толпа целеустремленна, серьезна и равнодушна. Но стоит вырвать из нее почти
любого, и он с готовностью поможет тебе. Наверное, поэтому я так быстро нашел
Абрикосовский переулок, а в нем хирургическую клинику. Быстро шла и очередь к
профессору- консультанту. Когда подошел мой черед войти в белую массивную дверь,
я понял, отчего это так. Минимум слов, минимум жестов и совсем нет эмоций: "Ваши
документы... снимки... разденьтесь... теперь на другой бок... можете одеваться".
Видимо, так и должно быть: за мной сидела и ждала огромная очередь, люди
приезжали сюда из самых дальних мест. Но все равно, я был разочарован: думал
увидеть добродушного говорливого старичка доктора, поговорить с ним по душам,
рассказать, что по утрам я бегаю, играю в футбол и вообще физически чувствую
себя прекрасно. Ждал слов: "Ну и перестраховщики эти ваши районные врачи...". А
этот человек в белом халате что-то написал на моем направлении и произнес всего
три слова: "Операция необходима. Следующий". Сказал так просто и буднично, как
говорят: "Закрой форточку, дует". Словно обухом по голове. Бормочу: "Простите, я
бы хотел...". И на этот раз с долей легкого раздражения: "Я же сказал: идите. Я
все вам написал ". И вновь улица. Куда-то спешащая толпа. И я, с ватными ногами,
бредущий не знаю куда. Как сквозь сон доносится от: "Ты что, слепой?" до:
"Молодой человек, вам плохо?" Плохо... Это был конец, конец жизни. В двадцать
пять лет. День третий. Оказалось, еще не конец. Наступило, пусть серое, зимнее,
но все- таки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один
день, чтобы пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что
люди ждут своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день.
Сейчас, спустя годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой
крепости моего лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом
в руках за медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная
больница. И в помине нет ядовито-зеленых стен, коек в коридоре, запахов, от
которых с непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых
потолков, бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах... Но радостных лиц
не видно. Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик
Сережа из Костромы вообще оказался прекрасным гидом: "У нас здесь, на восьмом
этаже, люди обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен,
переводят на десятый этаж - там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом
операционная...". У Сережи очень редкая и очень серьезная болезнь: у него
поражены с рождения все сердечные клапаны, их ему будут менять на протезы. Но
столько в мальчике живости и энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях.
Мечтает после операции играть с соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми
днями надувает шар: врач так заставляет его увеличивать объем легких, он у
мальчика недостаточен. Сережа с гордостью говорит: "Я раньше с двадцати раз этот
шар надувал, а теперь с десяти. Но вообще-то надо с шести".
Да, все разговоры здесь - только вокруг здоровья. Целый день только и слышно:
сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя
жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь - это сделать
операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми
часами сидят у окон и все глядят, глядят на огромную, до самого горизонта
раскинувшуюся Москву. Я ее плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает
мне: "Вон там, видишь? - Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе "видел
небось?". Через два дня Саша умрет. Ночью, во время сна, так и не дожив до
операции.
День пятый. Удивительно, но дни в больнице идут быстро. Анализы, процедуры,
исследования... Постепенно знакомлюсь с людьми. А с медсестрами уже успел
подружиться. Славные девушки. Особенно Лена и Ирэн. Подруги, они словно не
знают, что такое плохое настроение. Такие люди в больнице на вес золота, больные
их очень любят. За постом дежурной медсестры - несколько мягких диванов и
телевизор. Для больных это своеобразный культурный центр. Обмениваются
новостями, слухами - женщины и здесь остаются женщинами: они знают все и обо
всех. Странно, но москвичей мало, в основном приезжие, хоть географию изучай: от
Кавказа до Дальнего Востока. Я понемногу наблюдаю за ними. И в самом деле,
просто поразительно видеть на одном "квадратном метре" столько жизнелюбия,
стойкости. Поверьте, это не высокие слова. О своих болезнях, страданиях говорят
очень обыденно и просто. Павел Евгеньевич из Ярославля уже лет пятнадцать
вынужден спать сидя. Стоит ему лечь, что-то происходит с сердцем, оно начинает
останавливаться. Николай из Риги. Ему дома сделали операцию, но неудачно.
Сказали, что жить осталось недолго, но оперировать не хотят: "Мы вас обследуем,
а потом езжайте в Ригу. У вас там есть свой сердечный институт". Ходит он с
большим трудом, после трех-четырех шагов долго передыхает, в руках всегда
нитроглицерин. Мне он объясняет, что дело в том, что шансов на успешную операцию
у него мало. А у врачей тоже статистика своя, им не нужны неудачные операции,
когда человек на столе умирает. "Но я не уеду отсюда все равно. Лучше на столе
умереть, чем так жить".
Но есть и другие люди. По коридору взад-вперед ходит невысокий пожилой человек в
спортивном костюме. На больного не похож. Оказывается, блатной, ежегодно ложится
на месяц подлечиться. Подошел ко мне: "Парень, беги отсюда. Здесь людей, как
собак режут. Беги". Засранец. Сытая, холеная физиономия. Так и захотелось
съездить по ней. Коля отзывает меня в сторону: "Не кипятись, хотя и гад он еще
тот. Разве можно на людей поклеп возводить. Врачи здесь мировые, не сомневайся".
Я отвечаю, что не сомневаюсь, но нельзя же позволить у людей отнимать надежду. А
именно надеждой живем здесь мы все.
День седьмой. Хорошо поговорил с лечащим врачом. Милая, какая-то вся уютная,
домашняя женщина. Как же ее звали? Надо же, забыл... Несколько лет проработала в
Африке. Рассказывает о дочке-школьнице, о домашней собаке породы "ньюфаундленд",
из шерсти которой она связала себе уже кофточку... Сережу перевели на десятый
этаж. Недели через две-три ему сделают операцию. В больнице есть негласный
обычай: не обмениваться адресами, даже если подружился с человеком. Я сначала
думал, что это обычное суеверие, потом понял: это из чувства такта. Бывало ведь
и так: приходит письмо, а отвечать некому... День тринадцатый. Все обследования
закончены. Сегодня - последний день 1982 года. В столовой Ирэн и медбрат Володя
наряжают елку. Больные с удовольствием им помогают. Первый раз в жизни встречу
Новый год вдали от родных. Утром пришло письмо от родителей и сестренки.
Волнуются, ждут встречи. Господи, почему я раньше не ценил все это - дом, семью.
Оказывается, какое это счастье - просто идти по улице, встречаться с друзьями,
стоять под дождем... Нам разрешили сегодня нарушить режим, тем, кто захочет,
разумеется. Человек десять пришли в полночь в столовую. Каждый нес, что у него
было. Желали друг другу счастья - и поднимали стаканы с компотом, кефиром и
соком. За моим столом сидит очень красивая, небольшого росточка женщина. Неля.
На ее щеках пунцовый румянец, похожий на крылья бабочки. Когда мы познакомились,
я допустил бестактность: "Интересно, что с таким румянцем в больнице делать?".
Но она не обиделась. После я узнал, что такой узор на щеках - признак очень
слабого и больного сердца. Неля около года ждала, чтобы ее положили в клинику. И
то, что это ей удалось, считала началом новой, светлой полосы в ее жизни. Через
месяц Нели не станет, но я и по сей день помню ту новогоднюю ночь, стаканы с
компотом. В воздухе словно разлилась какая-то удивительная атмосфера теплоты и
нежности. Женщины, привыкшие ходить в халатах, конечно же, не могли одеть лучших
своих нарядов, но принарядились, как могли. Включили телевизор. Но больше
говорили. Мечтали о том, чем будут заниматься, когда сделают операцию,
вспоминали родных, друзей.
- Ребята, поверьте, - произнес Николай, - мы еще выпьем шампанского. И твист
станцуем. О, если бы вы знали, как я танцевал его в молодости! - Николай был
очень артистичен. Он подошел к Неле и хорошо поставленным голосом, учтиво
склонившись, пригласил ее на танец:
- Ну, а пока что медленный. Я сегодня готов на подвиги. По телевизору пели песню
про лаванду, Неля и Коля танцевали, и я видел, что сегодня все, собравшиеся в
этой столовой, были счастливы. Стало шумно. Пришел Володя. Судя по всему, он
где-то встречал Новый год совсем не компотом.
- Ну вы даете, ребята! Меня так с работы уволят. Вы уж не шумите, пожалуйста. -
Сказал, и умчался дальше праздновать...
Прошло с тех пор немало лет, но до сих пор, когда я слышу по радио "Лаванду",
передо мной как наяву танцующие Неля и Коля. Жив ли он? Хочу верить, что жив. И
благодарен ему за тот заряд оптимизма, что он давал каждому из нас. День
шестнадцатый. Новый год в больнице начался плохо. На операции, первой в году,
умер мужчина. Я видел его всего пару раз. Он ходил с шахматной доской под мышкой
и искал партнеров. Потом его перевели на десятый этаж. И вот случилось такое.
Медсестра Лена сообщила подробности: врачи здесь не причем. Он умер до операции,
но на операционном столе. От инфаркта. Страх разорвал его сердце. Неудачной
стала и вторая операция. По горькой иронии, умерший - сосед шахматиста по
палате. За обеденным столом я видел всегда их вместе. Он был полный, дышал, как
паровоз. Ел обычно долго, и шахматист терпеливо ждал его, не уходя в палату.
Лечащий врач на мои расспросы, ответил коротко: "Это же все-таки сердце. Бывает,
все вроде бы пройдет успешно, а сердце пустить так и не удается. А бывает такое
безнадежное сердце - и все прекрасно заканчивается ". Хуже, что началась паника
среди больных. Многие выписались. Печально, что в клинике существовал суровый
закон: тот, кто отказывался от операции и выписывался, вторично сюда не
принимался.
И вот когда я собирался дочитывать уже изрядно надоевшего Дрюона, - этот автор
был в те годы очень популярен и книги его можно было приобрести за сданную
макулатуру, - неожиданно в палату вошел хирург Вадим Прелатов. Он присел на мою
кровать и сказал: "У меня к вам серьезный разговор. Давайте пройдем ко мне в
кабинет ".
Вообще-то для сердечников, ожидающих операцию, хирурги - боги. Каждый имеет
своих поклонников, как какой-нибудь артист. Не знаю, как хирурги выбирали себе
больных, но это быстро становилось известным. Когда я узнал, что в перспективе
меня будет оперировать Прелатов, и спросил Николая, как к этому относиться, он
ответил лаконично: "Самый лучший вариант".
Тогда Прелатову было под сорок. Впрочем, могу ошибаться. Тогда все люди старше
меня казались солидными, как говорится, "в летах ". А он и впрямь производил
впечатление. Молчаливый, вид всегда суровый. Когда он стремительно шел по
коридору, больные показывали новеньким на него: "Это сам Прелатов ". Конечно,
среди хирургов клиники были люди и с большей известностью, лауреаты, но
Прелатов, в отличие от пожилых "звезд", достиг того возраста и такого уровня
мастерства, когда больные, а это народ самый сведущий, говорили: "Пусть у
академика В. больше наград, но к Прелатову попасть как-то надежнее". И вот я
сижу в его кабинете. Молчание затягивается. Прелатов внимательно смотрит на
меня, будто решая - говорить или нет.
- Видите ли, - наконец начал он. - У нас сейчас сложилась не очень нормальная
ситуация. Надо бы людей поддержать. Две неудачные операции подряд для нас - ЧП.
Одним словом, я хочу вас прооперировать.
- Когда? - только и смог спросить я.
- Завтра. У нас как раз операционный день. Не волнуйтесь. Даю вам слово, что все
будет хорошо. Сердце у вас компенсировано, я видел, как вы утром по лестницам
бегали...
- Легкие увеличивал.
- Правильно. Есть, правда, одна сложность, чисто техническая. Мы на операцию
забираем с десятого этажа, туда и возвращаем после реанимации, а мест сейчас
там, мне сказали, нет. Но мы что-нибудь придумаем. Странно, но на меня нашло
какое-то удивительное спокойствие. Я обычно, перед тем как идти к зубному, дрожу
как осиновый лист. А тут вдруг мелькнула мысль: "Наконец-то! Побыстрей
отделаться - и дело с концом". Когда вечером Ирэн принесла мне целую кучу
успокоительных таблеток, я отказался: "Зачем мне они?". Вообще-то я всегда был
не прочь поиграть на публику, но в тот момент я действительно не рисовался.
Хотелось только одного: чтобы быстрее прошло время. И я придумал себе занятие:
взял справочник по какому-то художественному музею и до глубокой ночи
переписывал имена художников и названия картин... День семнадцатый. Утро. Я
почти механически почистил зубы, умылся. Подошел к окну. Январь, а снега еще
нет. Вернее, он растаял после новогодней ночи. Москва была в дымке. Плющихи не
видно. Зашла Ирэн: "Ты не готов еще? Надо ехать". Прямо в палату ввезли каталку.
Меня заставляют снять всю одежду. Натягиваю простыню до подбородка.
- Ирэн, да я сам дошел бы до оперблока.
- Не положено. И вообще, молчи, и набирайся сил. Меня везут по коридору. Из
палат выходят люди. Впервые прямо отсюда увозят на операцию. Кто-то желает
удачи, кто-то просто машет рукой. Ирэн пытается казаться строгой: "По палатам,
нечего смотреть ", но по глазам вижу, что переживает. Наконец и операционная.
Последнее чувство, которое помню - стыд. Снимают простыню, а вверху, на
балконах, за стеклом десятки людей в белых халатах. Наверное, практиканты.
Подносят маску. И - самая последняя мысль, перед тем, как глаза мои сомкнет сон:
"Проснусь ли "?
-------------------------------------------------------------------------------
----------------------
День девятнадцатый. Открываю глаза. Пелена. Какой-то гул вокруг. Несколько
секунд удивительнейшее чувство, которое ни до, ни после я не переживал: не знаю,
кто я. Будто мое "я" улетучилось куда-то. Затем постепенно пришло понимание
того, кто я есть. Но возник второй вопрос: где я, что со мной? Пытаюсь спросить.
Из горла доносится какой-то хрип. Опускаю глаза - откуда-то из груди торчит
трубка, вторая во рту.
- Чего - чего? - уже явственнее слышу насмешливый голос, Те, кого я принял за
ангелов, оказались бригадой врачей - реаниматоров. Старшая из них подошла ко
мне:
- Очнулся, голубчик?
- ... мени ... колько? пытаюсь спросить?
- Еще раз.
- Времени сколько?
- Много, голубчик. Третий день дрыхнешь.
- Третий?!
- Третий, третий. Мы тебя уже будить собирались. Храпел, как сурок. Так значит я
живой, и операция прошла благополучно? Радость дала силы голосу:
- Я... не храплю. Это трубки... ваши.
- Гляди, разговорился, - а потом, когда трубки во рту уже не было, подошла и
погладила мою руку:
- Молодчина. Все хорошо. А сейчас молчи и набирайся сил - они тебе еще
пригодятся.
День двадцать пятый. Я-то думал, что после операции все останется позади.
Наивный. Лишь несколько дней спустя до меня дошел смысл слов врача -
реаниматора: "Набирайся сил". Неделя в реанимации стала самой тяжелой в моей
жизни.
Огромная комната. День и ночь горит яркий свет. Постоянно работает какая-то
машина, гудящая как трансформаторная будка. Грудь моя, с огромным багровым
шрамом, сшита титановой проволокой. Никак не привыкну к клапану: раньше я не
слышал своего сердца, теперь и денно и нощно стучит в груди, как маленький
молоточек. Но гораздо хуже другое: после операции начались осложнения. Обычные,
как говорят врачи: воспаление легких, увеличилась печень. Кашель постоянный, с
утра и до утра. Ощущение такое, когда кашляю, что кто-то невидимый бьет в грудь
ножом. До крови кусаю губы, но кашель не подавить. Все из-за той же
располосованной грудины спать можно только на спине. Пить разрешено не более
стакана воды в день. Почти вся она уходит на запивку уймы таблеток. Кто-то
посоветовал сосать лимон. Правда, помогает это плохо. Мне кажется уже, что я,
прожив двадцать пять лет, так ничего и не знал. Не знал, что такое боль, что
такое жажда, когда ждешь следующего дня, чтобы сделать глоток воды. Не знал, что
человек может резко измениться, даже внешне, в течение всего нескольких дней.
Меня пришла проведать Ирэн. Попросил у нее зеркало. На меня смотрел чужой
человек: на исхудавшем лице одни глаза и огромная черная борода, особо чудно
смотревшаяся на фоне светлых волос. Оказалось, что во время операции, которая
продолжалась пять часов, в меня влили огромное количество донорской крови.
Сильный наркоз дал скорый рост бороды, а чужая кровь - ее цвет. Но тогда я не
мог с юмором отнестись к этой ситуации. Больше того, буквально с каждым часом я
ощущал, как меня оставляет желание жить. Если бы меня, как положено, на третий
день после операции перевели в обычную палату, где рядом находились бы люди,
куда пускали родных - может быть, я легче переносил бы все эти муки. А здесь...
Боль и яркий свет, жажда и непрекращающийся гул машины... На двадцать пятый день
моего пребывания в клинике я окончательно решил: лучший для меня выход - уйти из
жизни.
Когда решение пришло, стало даже как-то легче. Мозг работал лихорадочно. На
окнах решетки, видимо, не я один иду по этому пути. Выпить горсть таблеток
разом? Здесь люди опытные и быстро работают, вмиг откачают. Да к тому же
медсестру не хочется подводить. Отчаянье душило меня. Каждый новый приступ кашля
только усиливал становившееся непреодолимым желание умереть. Но Господь сжалился
надо мной. Хотя в тот момент о Боге я вообще не думал. Мой ангел-хранитель
явился в виде медсестры Тани. В тот день она дежурила на другом посту. На мое
счастье, проходя по коридору, она заглянула в реанимационный блок, где я лежал.
Девушка увидела мои глаза, и, наверное, все поняла. Я знал, что медсестру зовут
Таня. Красивой и даже симпатичной назвать ее было трудно, а в то время я выделял
девушек только по этому признаку. А потому Таня меня не интересовала. Когда она
присела на краешек кровати, я вдруг впервые увидел ее глаза. Большие, теплые, в
них застыло то ли удивление, то ли радостный восторг: люди, как прекрасен мир,
как прекрасны вы сами, неужели этого никто не замечает? Таня, неожиданно для
меня, положила свою руку на мою и стала говорить, говорить. О том, что учится на
вечернем отделении мединститута, что любит свою работу, и какие здесь девчонки
замечательные, как они помогают друг другу. Однажды она допустила какую-то
оплошность в работе, а старшая медсестра, хоть и строгая женщина, но оставила ее
упущение без наказания. Но больше всего Таня говорила о своей маме, какая она у
нее замечательная, метеоролог, очень известный в Москве. У мамы друзья по всему
Советскому Союзу, она по делам службы часто уезжает в командировки. Завтра Таня
собирается ехать на аэродром, встречать маму. Ужас, как соскучилась по ее
блинчикам. Обязательно принесет их мне.
Она говорила, а ледяной ком в груди словно таял. Так весной ручеек на пару с
солнышком растапливают корку прибрежного льда. Я смотрел на Таню, на ее лучистые
глаза - и не узнавал ее. Более красивой девушки я не встречал в жизни. И доброй.
Лежу здесь никому не нужный, всеми забытый, а она говорит о своей маме, которую
я никогда не увижу. Наверное, у нее и впрямь замечательная мама. А моя? Господи,
неужели я такой эгоистичный дурак? Решил себя порешить и даже не подумал, что
далеко-далеко, в маленьком домике не спит ночами, думая обо мне, моя мать. Но я,
считающий себя забытым всеми страдальцем, так ни разу и не вспомнил о ней... А
Таня все продолжала и продолжала говорить.
Ледяной комочек в груди растаял окончательно. Мне уже дикой казалась сама мысль
о добровольном уходе из жизни. И тогда, именно тогда до моего сознания дошло:
операция на сердце, начатая неделю назад, сегодня, сейчас завершилась. Начал ее
хирург Прелатов, а закончила Таня. Холодное, эгоистичное и равнодушное сердце -
больное сердце. Человек, думающий только о себе, такой же сердечник... Впрочем,
это я сегодняшний могу именно так вспоминать те дни, а тогда... тогда я понимал
только одно: Таня спасла меня.
И надо же такому случиться, буквально через тридцать минут после ее ухода, с
каталкой в реанимационную въехала сияющая Ирэн: "Тебя начальство разрешило вести
к нам опять, на восьмой этаж. Сколько работаю, не припомню такого ". И вот я на
каталке, так и хочется написать на "щите", бородатый, худющий, но уже ничего и
никого не стесняющийся, еду по знакомым коридорам. Это был триумф, скажу я вам.
День сороковой. Машина скорой помощи выехала из Москвы. Меня везут в санаторий
Переделкино, восстановиться после операции. Машина останавливается прямо
напротив центрального входа. Только что я ехал по грязным и мокрым московским
улицам, в потоке машин. А здесь тишина. Сосны и снег. Неспешно и степенно гуляли
люди. Белка сидит на ветке и смотрит на меня глазками-бусинками. Водитель
скорой, молодой паренек, помог мне выйти. Предлагает подождать носилок, но я уже
могу пройти в день до ста шагов, а потому прошу его не беспокоиться: "Дойду
потихоньку ". А сам стою и не могу надышаться. То ли солнце такое яркое, то ли
соринка в глаза попала, но отчего-то они повлажнели. Неожиданно для себя самого,
опускаюсь на колени и целую землю. Паренек растерянно стоит рядом, не зная, что
делать. Остановились многочисленные гуляющие и удивленно смотрят в мою сторону.
Но мне все равно. Я уже столько дней никого и ничего не стесняюсь. Не стесняюсь
выражать чувства, не боюсь показаться смешным. Ну и пусть я смешной. Зато я знаю
то, чего не знают ни парнишка - водитель, ни эти люди. Я знаю, какое это счастье
- жить. Просто жить...
Вот я и нашел один камешек из ожерелья, которое рассыпалось в моих руках. Найти
бы другие.
|