Однажды привели меня путевые дороги в маленькое село,
затерявшееся среди тульских степей. Черняево или Черняхино - сейчас и не
припомню. Прошел я в тот день около сорока километров, сил идти дальше не было,
как же возликовало мое сердце, когда, поднявшись на очередной пригорок, внизу
увидел огоньки.
Деревня ложилась спать, но, к моему счастью, ночлег удалось найти очень быстро,
буквально во втором или третьем домике от края. Мои хозяева оказались
симпатичными людьми. После позднего ужина мы долго разговаривали. Алексей
Иванович и Евдокия Ивановна были на удивление общительными, словоохотливыми, и
вскоре я узнал много интересного из истории села, в которое завела меня судьба.
Среди занимательных повествований о жизни черняевских селян одно показалось мне
поразительным. Алексей Иванович вспомнил, что еще до революции жил здесь поляк,
врач по профессии: "Кажется, ссыльный", - как выразился мой хозяин. Ни фамилии,
ни имени его, увы, вспомнить он не смог.
По всей видимости, личность поляка, оказавшегося вдали от родины, в этой
глухомани была исключительная. Словно легенду передал Алексей Иванович рассказ о
том, как излечивал врач безнадежных больных, как спас от неминуемой смерти
богатого помещика. И когда благодарный пациент предложил врачу огромные деньги -
"старики сказывают, Бобринский, помещик тот, на коленях стоял: позволь, мол,
тебя отблагодарить, проси, что хочешь", поляк наш только усмехнулся: не в
деньгах, говорит счастье.
Всю жизнь врач прожил холостяком, правда, опять-таки, местные легенды
приписывали ему романтическую связь с дочерью местного богатея. Но больше всего,
помнится, поразил меня конец рассказа Алексея Ивановича. Слова его я передаю
дословно:
" Дожил наш поляк до глубокой старости. Не знаю, почему он так из села и не
уехал... Как же фамилия его была? Вот ведь памяти никакой не стало! Да, а тут
немцы пришли. Оккупация у нас не долго длилась, власти, почитай, никакой не
было. Немцев прогнали быстро, но все равно, время тяжелое, сами понимаете. Одним
словом, обокрали наши мужики поляка, он с голоду и помер".
Алексей Иванович произнес это несколько сконфуженно, будто он виноват в смерти
старого врача. Хотя, конечно, жителей села эта история не красила. Меня же тогда
словно током ударило. Отчего-то явственно представилась ужасная картина:
одинокий человек, всю жизнь отдавший людям, лечивший их, может быть, принимавший
роды у их жен, а они у него единственный мешок картошки украли...
Уже на следующее утро Черняево осталось далеко за моей спиной, но история
ссыльного врача не отпускала. Более того. Я так много думал об этом поляке, что
вскоре он стал мне кем-то вроде родственника. Не написать о нем я не мог. У
поляка появилась фамилия и имя - Йозеф, по-русски Осип Генрихович Млынарский.
Постепенно родилась биография. Одним словом, прошло два - три года и Осип
Генрихович стал для меня абсолютно реальным человеком. Но, самое главное, моя
фантазия продиктовала и окончание всей этой истории. Врач на смертном одре
прощал неблагодарных черняевцев или черняховцев, будучи всю жизнь лютым
безбожником вдруг звал к себе священника, а поскольку был по вероисповеданию
католиком, - принимал веру народа, с которым прожил шестьдесят лет.
Вот почему для меня такими же реальными людьми стали выдуманные мною священник
отец Василий, его жена, местный балагур старик Белоусов. Разумеется, не забыл я
и о дочери местного богатея, которая стала учительницей и всю жизнь, несмотря на
то, что у нее были уже взрослые внуки, продолжавшая любить Осипа Генриховича. Не
стоит и говорить, как душещипательно в моей фантазии представала их несчастная
любовь. Впрочем, как бы r сейчас я не иронизировал над собой, до сих пор
чувствую, что мой вымысел почти все время соприкасался с правдой, с жизнью,
которая бывает диковиннее самой изощренной фантазии.
Короче, историю ссыльного поляка оставалось только записать на бумаге. Я так
долго мысленно начинал писать этот рассказ, что первые строчки лились будто сами
по себе.
" Ходики на стене пробили полночь. Полная луна, смахнув с себя очередную тучку,
осветила горницу в доме черняевского священника отца Василия. Он любил это
время. Позади дневная беготня по требам, скромный ужин вдвоем с матушкой,
вечерняя молитва. До завтрашнего утра можно не думать о картошке, которой в доме
осталось полтора мешка, о худой церковной крыше...
Отец Василий смотрел на луну, лившую свой тихий свет на уснувший мир. На душе
было, - как он любил говорить сам - благостно. Яко луну и звезды основал еси Ты,
Господи, - прошептал он слова псалма, но даже сверчок за печкой не мог бы
расслышать шепот отца Василия".
Дальше по сюжету в окно постучали. Смиренный священник, не ропща, пошел по зову
к умирающему врачу, хотя мысленно недоумевал, идя по пустынной дороге, зачем
безбожнику, да еще поляку, русский священник? Также легко получился и диалог
отца Василия и Осипа Генриховича. Я изо всех сил старался, чтобы умирающий, а
точнее его просьба о крещении была убедительна.
" Осип Генрихович, откинувшись на подушку и глядя в потолок, беззвучно шевелил
губами, словно подыскивая то, самое важное слово, с которого нужно начать
разговор. Отец Василий тихо кашлянул.
- Да, да, я сейчас. Не пугайтесь, я в памяти.
- Ничего, ничего. И вправду, подожду.
- Удивлены? Я, признаться, сам... удивлен. Но вот решился, наконец.
- На что, простите, решились, - деликатнейший отец Василий продолжал
недоумевать, что от него хотел Млынарский.
Осип Генрихович повернул голову и посмотрел прямо в глаза священнику:
- Василий Петрович, я перед смертью хочу православным стать.
- Вы?! только и сумел выговорить тот, - но вы же...
- Я знаю, кто я. И как свою жизнь прожил, никто лучше меня не знает. А в
Евангелии, если не ошибаюсь, есть притча о наемных работниках, которых
виноградарь взял на работу в самый последний момент, когда виноград почти уже
весь собрали. И ведь за труд их заплатил, как и тем, кто работал с самого
начала.
- От Матфея глава двадцатая, - почти машинально произнес отец Василий.
- Точно. Так что вас смущает, дорогой Василий Петрович? А! Мое безбожничество,
которым я открыто бравировал вас смущает?"...
Диалог получился большой. В конечном итоге, поляк убеждает священника совершить
над ним таинство крещения. Я тоже старался быть во
всеоружии и в специальной литературе вычитал, как должен проходить обряд
обращения католика в православного.
Мой священник за долгое свое служение ни разу не совершал его. И вообще, он был
ошеломлен просьбой Осипа Генриховича. А тот, думая, что молчание вызвано
сомнением, продолжал убеждать - и священника и, видимо, самого себя: Я ведь из
своих семидесяти восьми только семнадцать жил в Польше. А все остальное с вами,
с русскими то есть. Посмотрите на мою комнату. От Польши здесь - вон та картина
нашего художника Шерменовского. И все. - Он улыбнулся чему-то. - Даже привычки
все ваши плохие - моими стали".
Дальше священник объявлял поляку, что по правилам он должен... Впрочем, мне
опять легче будет сослаться на уже написанное:
"Он долго листал книгу, наконец, обрадовано хмыкнув, прочитал вслух:
- Архиерей, или иерей, приходящего да исследует, како разумеет учение
римско-латинской церкви; также покажет ему разнствие оного учения православной r
церкви... - на мгновение отец Василий поднял глаза, помолчал, а затем произнес с
несвойственной ему решительностью:
- Случай особый. Будем считать, что я обо всем вас расспросил и вам рассказал.
Смотрим дальше: " По довольнем же испытании и наставлении повелит ему исповедать
все грехи, елики от юности своея памятствует. "
- Я не ослышался, Василий Петрович, от юности?
- Да, Осип Генрихович. И это очень серьезно, - и добавил, словно ставя точку: -
без исповеди нельзя".
Ну а дальше, как вы догадались шла исповедь.
Рассказ мой плавно подходил к концу. Мне осталось дописать совсем ничего:
священник читает отпускную молитву, причащает умирающего... Последние строки:
хозяин дома, в котором я ночевал, будучи в Черняеве ведет меня на сельское
кладбище, дальше следуют мои размышления о бренности земного бытия, о
вечности... Но слова, доселе сами просившиеся на бумагу, будто исчезли куда-то.
Несколько дней, что дней - недель, я мучился над этими последними двумя
страничками. И все безрезультатно. Словно невидимая сила, могущественная и
всесильная не хотела такой концовки. Тогда я по самонадеянности решил идти на
пропалую: напишу, что напишется, пусть плохо, но рассказ должен быть дописан. И
буквально на следующий день я заболел и мне было не до рассказа. Затем какие-то
другие дела, проблемы. А однажды мне приснился сон. Мне приснилось Черняево. Я
иду по его пустынной улице, на лавке возле одного из домов сидит старик. Увидев
меня, он встает и уходит в дом. Я пытаюсь его окликнуть - не останавливается. И
только на пороге обернулся: Ты думаешь, так легко простить?
Я проснулся - и все понял. Один подвиг мой герой совершил - он честно и
бескорыстно всю жизнь служил людям. На второй - простить их за причиненное зло,-
сил духовных не хватило. То, что я хотел написать - было сказкой, красивой
сказкой с умилительным концом. Я за моего героя, не пережив и сотой доли того,
что пережил он, совершил свой суд. Свой, а не его. Видимо, ссыльный врач сделал
другой выбор. И не мне осуждать Осипа Генриховича. Наверно, Бог не захотел моей
лжи.
А потому я бросил рассказ недописанным. Правда, совсем недавно рука сама
потянулась к бумаге:
" Умирал Осип Генрихович легко, без боли. Все время хотелось спать. И словно во
сне, перед ним вставали лица людей, которых он когда-то знал. Они приходили,
молча и внимательно смотрели ему в глаза и уходили. Последней пришла покойная
мама. Ему стало так одиноко, так тоскливо, такая жгучая обида обожгла сердце,
что слезы сами потекли по его впалым щекам... Все напрасно, все бессмысленно, -
прошептал Осип Генрихович. - Жизнь - сон. И ты сон, мама. Горький сон. - Мама
тоже ничего не сказала. За окном на ветру клонился долу вяз, посаженный им сорок
лет назад. Он один, один в целом мире, оплакивал Осипа Генриховича. Когда
последний вздох вырвался из груди умиравшего, ветви вяза, влекомые порывом
ветра, застучали в окно, но он их уже не слышал".
Жаль, но других листков я не сохранил. Так и остался недописанным, а точнее
ненаписанным рассказ про жившего когда-то ссыльного польского врача, фамилию
которому я придумал сам.
|