Суздаль остался далеко позади, до Юрьев-Польского было
еще идти и идти. Ночь застала меня в какой-то большой деревне. Низкие серые
тучи, разом смолкнувший лягушачий хор в местном пруду, больше похожем на
огромную грязную лужу-все говорило о том, что будет дождь.
Увы, ночлега в деревне найти так и не удалось. Без особой радости я покинул
негостеприимное место. Быстро темнело. Деревенские дома не успели еще скрыться
из виду, как на самом краю лощины я увидел непонятное строение. Обвалившееся
крыльцо, дырявая крыша, - но в маленьком окошке горел свет. Я не очень смело
постучал. Внутри что-то грохнуло и секунду спустя хриплый голос недовольно
произнес:
- Кто еще?
- Прохожий. Пустите переночевать.
За дверью молчали. Мне это молчание показалось бесконечным. Наконец дверь
открылась. И спустя пять минут я уже сидел в полуразвалившемся доме в компании
двух местных пастухов, Димки и Славки, как они сами себя называли. Предложение
обращаться к ним по имени-отчеству, обоим польстило, но для них это было слишком
непривычно. Остановились на Дмитрии и Вячеславе. В углу "комнаты" мирно дремал
большой рыжий пес. За столом, устланным старыми газетами - бутылка первача,
порезанное крупными кусками сало и хлеб. Ребята оказались радушными:
" Ночуй, нам-то что? Только вставать придется рано, надо стадо выгонять".
Я помаленьку осмотрелся. Открывал мне дверь Вячеслав. Он был уже навеселе, вел
себя шумно, все время что-то спрашивал, о чем-то рассказывал. Внешность его была
ничем не примечательна, а вот голос - хриплый и неожиданно высокий, почему-то
раздражал. Дмитрий больше молчал, а если что-то и произносил, то говорил
короткими фразами, словно воздух рубил. По всему чувствовалось, что он здесь
главный.
- Будешь? - и он показал на бутылку.
- Нет, спасибо.
- Как знаешь, - и опять замолчал надолго. Но меня слушал внимательно.
Когда бутылка была выпита, Дмитрий голосом, не терпящим возражений, произнес:
"Славка, беги к хохлушке. Скажи, деньги завтра отдадим".
Его напарник обернулся туда - обратно в пять минут, и все продолжилось. Я,
сонный и уставший, что-то рассказывал Вячеславу, любопытство которого было
неиссякаемым. Когда мой рассказ подошел к концу, он произнес:
- Счастливый ты человек! По всему миру ходишь. А тут, - и он смачно выругался, -
утром коровы, днем коровы, вечером бутылка...
- А коли не нравится, иди, составь компанию человеку, - неожиданно откликнулся
Дмитрий. - Только я ему не советую брать тебя.
- Это еще почему?
- Мордой не вышел. Из-за тебя, вас в первом городе в милицию загребут.
Неожиданно для меня Славка совсем не обиделся. Я вообще замечал у многих простых
русских людей эту смиренную готовность выслушивать о себе нелестные слова.
- Ну да, конечно. Я же так... помечтать.
- Помечтать, - на исходе второй бутылки и второй пастух стал разговорчивее. -
Каждый должен свое дело делать. Вот им,- и Дмитрий указал
на меня кивком головы, - статьи писать, людей про жизнь расспрашивать, а тебе и
мне - коров пасти. Другой вопрос, что и среди их брата пустых людей много.
Я заметил, сало они почти не ели, так немного отщипывали хлеб. И пили как-то
порознь, не дожидаясь друг друга.
- Ты... вы не обижайтесь, спросить я хочу, - это Дмитрий, лихо опрокинув свой
стакан, обратился ко мне.
- Да.
- Стихи вы пишите?
- В юности писал, сейчас нет.
Он помолчал.
- Не пойму я всего этого... Стихи там... прочее. Кому они нужны? Ну вот есть
Пушкин - это я понимаю, Лермонтов...
- Есенин, Гоголь, - подсказал долго молчавший Вячеслав.
- Отстань, - отмахнулся от него суровый Дмитрий. - И тем nболее, вон сколько их.
Сейчас они зачем нужны?
- Кто?
- Поэты. По мне, дармоеды все они. Про цветочки сочиняют, про любовь.
- Их бы к нам в колхоз, - хихикнул второй пастух.
- Да отстань ты, трепло! Зачем в колхоз, что в городе дела нет? А небось за
цветочки эти деньги большие получают. Прав я или нет?
Я молчал.
- Думаешь, что я серый, не пойму? Не бойся, докажи, что я не прав. Было видно,
что мужик заводится не на шутку. Мне же меньше всего и именно здесь хотелось
говорить о поэзии. Я попытался немного успокоить его:
- Причем здесь серый?
- Вот видишь, - победно улыбнулся он. - Вроде образованный, а объяснить мне,
малограмотному, не можешь.
И тут меня взяла такая досада, которой не было даже сегодняшним вечером в
деревне, когда мне везде отказали в ночлеге. Совершенно неожиданно для себя я
взял со стола бутылку, налил все, что там оставалось, в славкин стакан - и одним
залпом осушил его. Вячеслав одобрительно крякнул и протянул мне большой кусок
сала. Я же, словно не замечая его, повторил движение Дмитрия: отщипнул несколько
крошек хлеба, затем поднялся и отошел к противоположному окну - теперь я мог
видеть только спину Дмитрия и, глядя на его фуфайку, стал читать:
Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Я читал, а голос был словно чужой, он звучал как-то со стороны:
Мать придет и уснет без улыбки...
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Дмитрий медленно оглянулся и посмотрел на меня. Усмешка сползла с его лица, рука
перестала катать катышек по столу.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу
Ты с ладони кормила меня.
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней...
Не грусти на знобящем причале,
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы,
Что ж нам ждать на чужом берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу...
Но однажды, я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю -
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
- Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она...
Наступила тишина. Мне стало стыдно и своего порыва, и своего чтения. Когда стало
казаться, что эта гнетущая тишина никогда не кончится,
Дмитрий глухо произнес:
- Про меня... про меня это. Скажите, кто?
- Что, кто? - сразу не понял я.
- Стихи эти написал.
- Рубцов. Николай Рубцов.
Вячеслав сразу же вставил:
- Сразу видно, наш, деревенский.
На этот раз Дмитрий снисходительно отнесся к его реплике и тоже захотел узнать
про Рубцова.
- Рубцов этот... живой?
- Нет, погиб лет двадцать назад.
- По пьяному делу?
- Да, говорят.
- Послушай, редко прошу, уважь: прочти мне еще разок этот стих.
- Извини, я спать очень хочу, устал, - я говорил ему правду.
Он как-то неожиданно засуетился и заговорил со мной так, будто только что увидел
меня:
- Извини, ты же, небось, весь день шел? Отдыхай. Только, - Дмитрий вдруг
застеснялся, - ты же журналист, писать привычный, спиши
мне про клюкву, а? Я выполни его просьбу, и это было последнее, что я мог
сделать. Через минуту я уже спал богатырским сном. Когда я проснулся, на часах
было девять утра. На столе стояла трех литровая банка молока, налитая доверху и
краюха домашнего хлеба. На клочке газеты, прикрывавшем банку, было написано:
"Витя спи сколь влезет. Молоко выпивай всю. Ключ положи под порожком. А лучше на
денек оставайся". Позавтракав, я отправился в дорогу. Старательно всматривался
по сторонам, но стадо и пастухов так и не увидел. А жаль, так хотелось проситься
с этими добрыми людьми...
И теперь, спустя годы, стоит мне открыть томик Рубцова, я вспоминаю тот вечер в
полуразрушенном домике, затерявшемся в полях между Суздалем и Юрьевом -
Польским, вспоминаю пастухов, приютивших меня. И еще я обязательно перечитываю
чудесное стихотворение Николая Рубцова "Добрый Филя" - о пастухе, живущем в
глуши. Только последние его строки я, словно разговаривая с Дмитрием и
Вячеславом, читаю немного по-другому:
- Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть...
- Димка! Что молчаливый?
- А о чем говорить?
|